Часть первая.

То были лучшие дни моей бесценно проигранной жизни. Мы собирались на резной деревянной веранде скромного домика в Лисино, вшестером или всемером; смаковали белоснежный приторно-сладкий крок, варили посреди ночи кофе в чеканной турке, слушали безотчетно синеватые шорохи леса и говорили "об искусстве".



Впрочем, искусством для нас были мы сами. Анриетта, белокурая хозяйка дачи, писала маслом и акварелью те причудливые образы, что дарил ей легкий наркотический бред.

Мы восхищались этим бредом, чтобы тут же нырнуть и в свой, и оторвать у отравленной музы пару строчек, пару штрихов, пару нот.

Мы были искусством в себе - и вся вычурность обстановки была так же искусственна, хотя изысканна и упоительна...

- Тэн-а куинмэ риммерато, - сказал я однажды, отправляя в рот ломкую белую пластинку, тут же ставшую сладкой и тягучей.
- Что это значит? - Имрис, Леди-в-Сиреневом, вопросительно посмотрела на меня. Ее волосы были убраны на псевдояпонский манер, а к концам длинных деревянных шпилек-спиц подвешены миниатюрные колокольчики. От легкого движения головы они вздрогнули и прошелестели аккорд си минор.

- Не знаю, - пожал плечами я. - Просто пришло на ум: "тэн-а куинмэ риммерато". Красиво звучит.
Комната чуть качнулась: Имрис скользнула ко мне. Ее глаза на мгновение стали моими, и я испугался плескавшегося в них одиночества.

- Сыграй мне песню, - она оперлась на рояль. "Я хочу вплетаться в твой голос..." - добавило ее подсознание, но губы сдержались.

Я сел к инструменту. Нежные клавиши покорно опустились под моими чуткими пальцами. Ни с одной женщиной не был я так нежен и ласков, как с огромным черным роялем, послушно рокочущим и мурлыкающим мне в ответ.

Его звуки заглушали мое чуть хриплое дыхание, и я растворялся в их чарах. Ни одна женщина не имела надо мной такой власти, как причудливая музыка этих загородных импровизаций...

Имрис об этом знала. Но я не был ей безразличен, - это в нашей-то разгульной жизни, где постель любого из нас была доступнее порции хорошего крока... И в тот день я играл для Леди-в-Сиреневом.

Я хотел мелодией обрушиться на ее нежные, бархатистые плечи, спутать тончайшие черные нити ее безупречных волос и соткать из них своей Музыкой ткань нового Небытия... Конечно, ей было известно и об этом.

Я запел. Автором текста была все та же Имрис, я вплетал в музыку ее манерные строки, открывая в них третий, четвертый, пятый смысл. Она млела, всем своим видом выражая намерение оплести меня лианами своих тайных и явных желаний, и лишь в глазах не было этой слащавой изысканной фальши.

Имрис была старше других. На вид - от силы ей дал бы кто двадцать пять, на самом же деле было ей около сорока. Что знает эта женщина такого, что не известно мне? Я мучался желанием разгадать это, и мы покидали веранду, чтобы уединиться в одной из крохотных комнат наверху.




В тот вечер все было точь в точь как обычно. Закончив мелодию фантастическим арпеджиато, я медленно поднялся вслед за Имрис по певучей, пахнущей лесным деревом лестнице. Внезапно я остановился, не успев войти в комнату. За дверью, в углу, неприметная ранее, стояла большая картина, занавешенная темным шелком.

- Что это? - я легонько тронул Имрис за плечо. - С каких пор Анриетта прячет картины?..
- Тсс.., - оборвала меня Леди-в-Сиреневом. - Не стоит об этом говорить.

Глаза ее, блестевшие в трепетании свечи, на миг подернулись тёмным туманом. Я молча склонился, и более в ту ночь мы не говорили ни о чем таком, что следовало бы пересказывать.

Когда я проснулся, солнце уже окрасилось предвечерним багрянцем. Я был в комнате один и чувствовал себяч на удивление хорошо. Выйдя в коридор, я непроизвольно направился к таинственному шедевру.

Должно быть, действие наркотика еще не оставило меня - все движения, все действия моего тела были неподконтрольны рассудку. Я подошел к картине - она была как раз в мой рост - и, миг поколебавшись, сорвал тонкую такнь.

Передо мной был мужчина лет двадцати трех, светловолосый, несколько вычурно одетый, с подведенными черным карандашом глазами и контуром губ. Он был настолько изящен, прекрасен и горделив, что, казалось, древний бог сошел с небес, дабы люди могли постичь истинную Красоту. Его губы, волосы, руки словно впитали в себя жестокую недоступность, отрешенный холодный взгляд говорил: "Пред вами человек, явившийся править миром".

...Я стоял, завороженно глядя в зеркало, заключенное в тяжелую дубовую раму... Даже не так: я глядел на зеркало, на темно-прозрачную стеклянную поверхность, пытаясь понять, что же влекло меня с такой силой к собственному отражению. Я желал разглядеть прозрачную грань, отделяющую меня от него. Я простоял так пять минут, а, может, час: не знаю точно.

Нервный тонкий голосок Аннабель выдернул меня из того странного состояния, в которое я погружался все глубже, и я был впервые в жизни благодарен этому маленькому истеричному созданию. Впрочем, это было последнее чувство благодарности в моей жизни.
Я поспешно завесил зеркало, стараясь не глядеть на его манящую поверхность, и спустился на веранду. В тот же вечер я мчался в город в вагоне первого класса; поверило ли мое "изысканное общество" в то, что у меня действительно были дела в городе, мне не известно.